Куда не ведет улица Бухарская?

   Я не знаю сколько на свете есть улиц с таким же названием. Я даже не уверен, что этот снимок относится к улице, о которой я пишу - я его просто откопал в интернете и там не было указано, что это именно улица Бухарская из Самарканда. Мне очень стыдно, но я даже не удосужился проверить, есть ли сейчас в Самарканде улица с таким названием, или ее давным-давно переименовали.
   А с другой стороны, чего мне стыдится? Я ведь вовсе не о той улице писал, которая, хотя может быть и под другим названием, но наверняка по-прежнему есть в Самарканде. Я писал о той улице, которая осталась в моей голове, в моей памяти. Память же человеческая, как известно, несовершенна и, потому, я вовсе не претендую на то, чтобы написанное мной было включено в школьные учебники географии.
   И в учебники истории тоже. По образованию я - филолог. Окончил факультет русской филологии СамГУ. Потом долго работал в газете и на телевидении. Историей интересовался, но не более того. Тем более - историей бухарских евреев. Тут основную роль наверное сыграло незнание языка. Основную, в том плане, что все, что сохранилось в моей памяти из этой истории, почерпнуто из русскоязычных источников. Ну, и из рассказов различных людей, имена которых я сейчас уже даже не вспомню. Понятно, что и за достоверность полученной таким образом информации, я ручаться не могу.
   И не хочу. Я ведь, опять-таки, не исторический труд писал. Я просто случайно наткнулся в интернете на эту фотографию с названием улицы и закрутились в голове воспоминания вперемешку с неизвестно как и где почерпнутой информацией.
   В том числе и про эти чугунные столбики, с которых начиналась улица и мой опус. Я ведь в детстве мимо них каждый день по нескольку раз пробегал и очень часто возле этих столбиков меня поджидала местная шпана - мои персональные враги, с которыми я однажды сцепился в хлебном магазине на улице Ташкентской. Не помню только, какой национальности они были - на улице Бухарской в ту пору жили уже люди разных национальностей. И жили вполне мирно - ходили друг к другу на торжества, угощали национальными блюдами.
   Впрочем, помню один трагичный случай. Причем, помню лишь потому, что он был связан с лучшим другом моего детства. Убили жениха его старшей сестры. Кто убил - кажется так и осталось неизвестным. Но родные убитого обвинили во всем саму девушку: он ее провожал домой после уроков в вечерней школе (ее называли еще школой рабочей молодежи) и видно пытался защитить. Увы, нравы в бухарско-еврейской среде в ту пору были весьма крутые: девушку и ее семью буквально выжили из города. Они вынуждены были бежать и сделали это настолько тайно, что моему другу даже запретили дать мне адрес их нового места жительства. Больше мы с ним никогда не виделись.
   Не помню я и кто рассказал мне про человека, создавшего отряд, защитивший бухарскую махаллю от басмачей. Не уверен, что такой человек вообще был. Но хорошо помню, что когда мне рассказывали о нем, в памяти мгновенно всплыл образ совершенно другого человека - тоже из моего детства. Мне, мальчишке, он тогда казался просто гигантом и, по запомнившимся рассказам, был человеком совершенно безбашенным, регулярно встревавшим в драки с кем попало. Кажется, он был учеником моего отца, а может даже дальним нашим родственником. Во всяком случае, если я правильно помню, отцу регулярно приходилось вытаскивать его из всевозможных передряг. Но потом он куда-то исчез. Может быть, остепенился?
   В памяти же у меня осталась одна сцена, с ним связанная. Он и еще несколько молодых ребят - бухарских евреев, стоят на махаллинской улице напротив кожно-венерологического диспансера (был у нас такой) и любезничают с особами женского пола, выглядывавшими из окон этого самого диспансера. Меня это тогда очень поразило. О венерических заболеваниях я тогда ничего не знал. Но больных с лишаем встречал достаточно часто и, потому, старался держаться от этого заведения как можно дальше. А тут - такая сцена. Потому и запомнилась. Кстати, потом в здании, где был диспансер, создали дом культуры, в котором я короткое время вел кружок фотографии. На этом снимке - единственные мои ученики.

   Ну, а этот снимок - куда более ранний.

   Это ясли, куда меня водили. Они тоже были там же, в махалле, совсем рядом со школой, где работали мои родители. И где я позже учился. Но только до четвертого класса. Потому что моя мама была очень щепетильным человеком и не считала возможным учить собственного сына. Поэтому меня перевели в школу, по другую сторону этих самых чугунных столбиков и учился я там, пока эта школа не сгорела и я опять оказался по эту сторону столбов, но уже в другой школе.
   Но я ведь кажется начал про ясли? Думаю, то, что они были рядом со школой, - факт весьма существенный. Во всяком случае, мне запомнилось, как мама и папа однажды не смогли меня забрать вовремя, потому что у них был то ли педсовет, то ли собрание, и воспитательница привела меня в школу. И оставила на попечении школьной уборщицы. А та угостила меня "мышкиным хлебом". Так она называла хлеб, который дети оставляли в партах. Оставляли потому, что голодные времена уже прошли. Но только не для этой женщины. Она собирала его и уносила домой. Она была как раз из тех самых русских евреев, кого война занесла в наш город и из которых была и моя мама.
   Кружок свой я здесь тоже не зря упомянул. Я тогда был очень продвинутым преподавателем с почти законченным высшим образованием и потому куда только не водил на съемки своих ребят. В том числе, почему-то, на бухарско-еврейское кладбище. И однажды, в дальнем углу кладбища, мы совершенно случайно наткнулись на захоронения тех самых русских евреев, попавших сюда во время войны. Их было очень много - просто беспорядочно разбросанные холмики, иногда - с небольшим камнем, на котором высечены даты, фамилии, имена. Даты короткие... Видно им очень тяжело жилось тогда. Даже в еврейской махалле...
   Я рассказал об этой находке отцу и он неожиданно вспомнил, как там, в бухарской махалле, однажды, в окнах дома напротив, увидел двух женщин, которые ловили на теле друг друга вшей. Ловили и ели. Теперь я, конечно, уже знаю, что скорее всего они их не ели, а давили зубами - пальцами их не раздавить. Приходилось мне читать также, что вши считаются лучшим средством от некоторых заболеваний печени и некоторые люди сейчас готовы покупать их за бешеные деньги. Но ужас в глазах отца, когда он это рассказывал, я все-равно никогда не забуду.
   Ему ведь тоже несладко пришлось в войну. Деда - того, что последовательно был толстовцем и бундовцем, а умер убежденным коммунистом, хотя и без партбилета, - арестовали еще перед войной и потом он где-то рыл окопы. Бабушку тоже посадили. За спекуляцию: она пыталась продавать на рынке дедушкины книги, чтобы прокормить детей. Судили ее, как мне рассказывали, в том самом будущем диспансере и доме культуры. Она была и так и умерла неграмотной (при таком-то муже!) и на суде никак не могла понять, что от нее хотят - все рвалась домой, где остались голодные дети и на очаге еда, которую она так и не успела приготовить до конца.
   Это - семья моей бабушки. В центре - тот самый владелец завода, который, как я упоминал в предыдущей статье, вроде бы давал взятку самому генерал-губернатору. Третья, по левую руку от него, - моя бабушка с моим отцом на руках.

   К началу войны моему отцу было только 14 лет. Но его однажды загребли прямо на улице и увезли в дальние края - работать на военном заводе. По дороге он бежал и вернулся обратно. В армии оказался уже после войны. Служил в Семипалатинске - том самом, где испытывали атомную бомбу. И даже, как вскользь обмолвился однажды, принимал в этом деле непосредственное участие.
   С мамой они познакомились уже в школе, где она тогда работала пионервожатой и куда отец устроился физруком. Как это не странно звучит, но получается, что своим появлением на свет я обязан войне, уничтожившей 6 миллионов евреев, но пригнавшей мою мать за тысячи километров в этот древний город, в эту махаллю, в эту школу...
   Кстати, когда к школе пристраивали новое здание и копали под него котлован, обнаружилось, что стоит она (в буквальном смысле слова) на человеческих костях. Они потом валялись по всему двору. Чьи это были кости и куда их потом дели - я не знаю.

   Ну, а этот снимок - мое, так сказать, первое приобщение к историческим памятникам города. Шахи-зинда, куда привел меня отец. После этого я наверное бывал там тысячи раз - водил туристов, когда в студенческие годы подрабатывал экскурсоводом, приезжал туда с друзями и гостямии и, конечно приводил на съемки своих учеников из фотокружка... Но знаете, чем мне запомнилось именно это посещение? Это было сразу после обмена денег при Хрущеве и все надгробия там были завалены новенькими блестящими десятикопеечными монетами. Захватывающее это было зрелище!
    Но я все-таки слегка слукавил, сказав, что это было мое первое приобщение к достопримечательностям. Регистан я видел столько же раз в день, сколько пробегал мимо тех столбиков.  Однако он тогда не был для меня достопримечательностью. Какая же это могла быть достопримечательность, если в самой старой его части - медресе Улугбека, - располагался летний кинотеатр, куда мы частенько ходили? Оба минарета тогда были еще закреплены металлическими тросами и стояли под углом, почище, чем у Пизанской башни. Но никого из посетителей кинотеатра это не смущало.
    А еще тут было кафе-мороженное и даже парикмахерская, где работал мастер - бухарский еврей, которого однажды даже сняли в художественном фильме, обошедшем экраны всей страны. Отец меня водил стричься только к нему. У него была досточка, которую он ставил на подлокотники кресла и сажал на нее меня. Стрижек было всего три - бокс, полу-бокс и полька. Меня всегда стригли под бокс, редко - под полу-бокс. А как выглядит полька, - я так и не узнал.
    Были тут и бани - настоящие, восточные, старинные. Они состояли из расположенных один за другим небольших зальцев с протертыми чуть ли не до дыр мраморными лежаками. Но отец эти бани почему-то не любил - мы, на моей памяти, были там только один раз. А потом их и вовсе снесли, построив на их месте вычурный, вечно пустой ресторан.
   Не любил он и махаллинскую баню - мы там, на моей памяти, тоже были только один раз. Причем, нас тогда даже в микву пустили. Мне там очень понравилось. Но отец предпочитал бани на улице Регистанской, возле Спиртзавода, хотя ходить туда было дальше. Наверное потому, что там работал его приятель-банщик с покалеченной рукой, который нас мыл. Но может быть, ему, как и мне, просто нравились эти прогулки мимо стен древнего Регистана. Особенно весной, когда распускались розы и на всем протяжении пути нас сопровождал их запах.
   В Израиле пахнущие розы - громадная редкость. Говорят, что специально вывели такие сорта - розы без запаха дольше остаются свежими. Наверное, и в Самарканде сейчас предпочитают такие. А тогда - кого это волновало? Каждый вечер у стен Регистана сидели мальчишки с тазиками, полными роз, которые больше напоминали капусту. Но как же замечательно они пахли!
   Я и в Израиле часто покупаю розы. И каждый раз принюхиваюсь, в надежде уловить аромат. Продавцы, видя это, обычно морщатся, но ничего не говорят - им надоело говорить, что розы в Израиле не пахнут. Я и сам это прекрасно знаю. Но иногда мне все-таки кажется, что я что-то чувствую. Нет, конечно, не запах этих роз, которые не пахнут. А тех, которыми торговали мальчишки у стен Регистана. До них тысячи километров и, как минимум, полсотни лет. Но все-равно кажется, что чувствую.
   Когда-то, еще совсем пацаном, я дал себе слово, что обязательно уеду из этого города. И обязательно вернусь. Уехал я только, когда мне было далеко за сорок, а вернулся, как и обещал, ровно через пять лет. И не узнал своего города. Этот может быть был даже в чем-то красивее и лучше. Но это был не мой город. Лежа без сна на старой скрипучей кровати в некогда лучшей гостинице города, я никак не мог понять - почему? Куда мой-то делся? Понял я это только рано утром, когда за мной заехали старые друзья, чтобы по традиции отвезти на лучший в городе шашлык в мою родную махаллю. Понял я, что уезжая из родного города, каждый человек увозит с собой его частичку. А когда возвращается, - невольно ищет именно ее. Но не находит. Она уже там - в другом городе, стране, времени. И все, что ему остается, - вспоминать, что здесь когда-то было то, а там - другое. И, конечно, часто ему говорят: нет, ты ошибаешься.
   Вот и я занимаюсь тем же. И, конечно же, возможно, ошибаюсь. Но это мой город и помню я его именно таким, каким помню.